Неточные совпадения
Кто знает, быть может, пустыня и представляет в его
глазах именно ту обстановку, которая изображает собой идеал
человеческого общежития?
Глаза напряженно искали в куче тряпок что-нибудь
человеческое, и Самгин закрыл
глаза только тогда, когда различил под мехом полости желтую щеку, ухо и, рядом с ним, развернутую ладонь.
Здесь пока, до начала горы, растительность была скудная, и дачи, с опаленною кругом травою и тощими кустами, смотрели жалко. Они с закрытыми своими жалюзи, как будто с закрытыми
глазами, жмурились от солнца. Кругом немногие деревья и цветники, неудачная претензия на сад, делали эту наготу еще разительнее. Только одни исполинские кусты алоэ, вдвое выше
человеческого роста, не боялись солнца и далеко раскидывали свои сочные и колючие листья.
На бульваре, под яворами и олеандрами, стояли неподвижно три
человеческие фигуры, гладко обритые, с синими
глазами, с красивыми бакенбардами, в черном платье, белых жилетах, в круглых шляпах, с зонтиками, и с пронзительным любопытством смотрели то на наше судно, то на нас.
«Я жить хочу, хочу семью, детей, хочу
человеческой жизни», мелькнуло у него в голове в то время, как она быстрыми шагами, не поднимая
глаз, входила в комнату.
Добряк наговорил много лишнего, но горе Грушеньки, горе
человеческое, проникло в его добрую душу, и даже слезы стояли в
глазах его. Митя вскочил и бросился к нему.
Заря уже занялась, когда он возвратился домой. Образа
человеческого не было на нем, грязь покрывала все платье, лицо приняло дикий и страшный вид, угрюмо и тупо глядели
глаза. Сиплым шепотом прогнал он от себя Перфишку и заперся в своей комнате. Он едва держался на ногах от усталости, но он не лег в постель, а присел на стул у двери и схватился за голову.
Я собрался было встать и снова попытать счастья, как вдруг
глаза мои остановились на неподвижном
человеческом образе.
Как это все укладывалось в его голове и почему это казалось ему так просто — объяснить не легко, хотя и не совсем невозможно: обиженный, одинокий, без близкой души
человеческой, без гроша медного, да еще с кровью, зажженной вином, он находился в состоянии, близком к помешательству, а нет сомнения в том, что в самых нелепых выходках людей помешанных есть, на их
глаза, своего рода логика и даже право.
Трудно найти другое животное, у которого
глаза так напоминали бы
человеческие.
Тут были, разумеется, противоречия; внутренние противоречия ведут к несчастьям, тем более прискорбным, обидным, что у них вперед отнято последнее
человеческое утешение — оправдание себя в своих собственных
глазах…
Это было невозможно… Troppo tardi… [Слишком поздно (ит.).] Оставить ее в минуту, когда у нее, у меня так билось сердце, — это было бы сверх
человеческих сил и очень глупо… Я не пошел — она осталась… Месяц прокладывал свои полосы в другую сторону. Она сидела у окна и горько плакала. Я целовал ее влажные
глаза, утирал их прядями косы, упавшей на бледно-матовое плечо, которое вбирало в себя месячный свет, терявшийся без отражения в нежно-тусклом отливе.
Через две-три минуты, однако ж, из-за угла дома вынырнула
человеческая фигура в затрапезном сюртуке, остановилась, приложила руку к
глазам и на окрик наш: «Анфиса Порфирьевна дома?» — мгновенно скрылась.
Беспечные! даже без детской радости, без искры сочувствия, которых один хмель только, как механик своего безжизненного автомата, заставляет делать что-то подобное
человеческому, они тихо покачивали охмелевшими головами, подплясывая за веселящимся народом, не обращая даже
глаз на молодую чету.
Это было мгновение, когда заведомо для всех нас не стало
человеческой жизни… Рассказывали впоследствии, будто Стройновский просил не завязывать ему
глаз и не связывать рук. И будто ему позволили. И будто он сам скомандовал солдатам стрелять… А на другом конце города у знакомых сидела его мать. И когда комок докатился до нее, она упала, точно скошенная…
Башкирцы в Оренбургской губернии и теперь еще держат соколов, но дурно выношенных, не приученных брать верх так высоко, чтоб
глаз человеческий едва мог их видеть, и падать оттуда с быстротою молнии на добычу.
Кто не слыхал их пронзительного курлыканья, похожего на отдаленные звуки валторн и труб, падающего с неба, с вышины, не доступной иногда
глазу человеческому?..
Чувствую, холодный такой, мокрый весь, синий, как известно, утопленник, а потом будто белеет; лицо опять
человеческое становится,
глазами смотрит все на меня и совсем как живой, совсем живой.
Наконец он садился за стол, натирал на тарелку краски, обмакивал кисточку в стакан — и
глаза мои уже не отрывались от его руки, и каждое появление нового листка на дереве, носа у птицы, ноги у собаки или какой-нибудь черты в
человеческом лице приветствовал я радостными восклицаниями.
Послышалось беганье и шушуканье нескольких голосов. Вихров сам чувствовал в темноте, что мимо его пробежали два — три человека. Стоявшие на улице солдаты только
глазами похлопывали, когда мимо их мелькали
человеческие фигуры.
Целое море глупости, предрассудков, ничем не обусловленного упрямства развернулось перед
глазами — море, по наружности тихое, но алчущее
человеческих жертв.
В комнатах господского дома гудела и переливалась пестрая и говорливая волна кружев, улыбок, цветов, восторженных взглядов, блонд и самых бессодержательных фраз; более положительная и тяжеловесная половина
человеческого рода глупо хлопала
глазами и напрасно старалась попасть в тон салонного женского разговора.
В манере Майзеля держать себя с другими, особенно в резкой чеканке слов, так и резал
глаз старый фронтовик, который привык к слепому подчинению живой
человеческой массы, как сам умел сгибаться в кольцо перед сильными мира сего.
В ее
глазах старый грешник являлся совершенством
человеческой природы, каким-то чародеем, который читал у ней в душе и который пересоздал ее в несколько дней, открыв пред ее
глазами новый волшебный мир.
Это была настоящая работа гномов, где покрытые сажей
человеческие фигуры вырывались из темноты при неровно вспыхивавшем пламени в горнах печей, как привидения, и сейчас же исчезали в темноте, которая после каждой волны света казалась чернее предыдущей, пока
глаз не осваивался с нею.
Раиса Павловна достаточно насмотрелась на своем веку на эту
человеческую мякину, которой обрастает всякое известное имя, особенно богатое, русское, барское имя, и поэтому пропускала этих бесцветных людей без внимания; она что-то отыскивала
глазами и наконец, толкнув Лушу под руку, прошептала...
— И подумать: здесь «просто-так-любили», горели, мучились… (опять опущенная штора
глаз). — Какая нелепая, нерасчетливая трата
человеческой энергии, не правда ли?
Вот остановились перед зеркалом. В этот момент я видел только ее
глаза. Мне пришла идея: ведь человек устроен так же дико, как эти вот нелепые «квартиры», —
человеческие головы непрозрачны, и только крошечные окна внутри:
глаза. Она как будто угадала — обернулась. «Ну, вот мои
глаза. Ну?» (Это, конечно, молча.)
Очнулся — уже стоя перед Ним, и мне страшно поднять
глаза: вижу только Его огромные, чугунные руки — на коленях. Эти руки давили Его самого, подгибали колени. Он медленно шевелил пальцами. Лицо — где-то в тумане, вверху, и будто вот только потому, что голос Его доходил ко мне с такой высоты, — он не гремел как гром, не оглушал меня, а все же был похож на обыкновенный
человеческий голос.
…Странно, я писал сегодня о высочайших вершинах в
человеческой истории, я все время дышал чистейшим горным воздухом мысли, а внутри как-то облачно, паутинно и крестом — какой-то четырехлапый икс. Или это мои лапы, и все оттого, что они были долго у меня перед
глазами — мои лохматые лапы. Я не люблю говорить о них — и не люблю их: это след дикой эпохи. Неужели во мне действительно —
Мы вышли в экскурсию после обеда и, подойдя к горе, стали подыматься по глинистым обвалам, взрытым лопатами жителей и весенними потоками. Обвалы обнажали склоны горы, и кое-где из глины виднелись высунувшиеся наружу белые, истлевшие кости. В одном месте деревянный гроб выставлялся истлевшим углом, в другом — скалил зубы
человеческий череп, уставясь на нас черными впадинами
глаз.
Эти слова Ромашов сказал совсем шепотом, но оба офицера вздрогнули от них и долго не могли отвести
глаз друг от друга. В эти несколько секунд между ними точно раздвинулись все преграды
человеческой хитрости, притворства и непроницаемости, и они свободно читали в душах друг у друга. Они сразу поняли сотню вещей, которые до сих пор таили про себя, и весь их сегодняшний разговор принял вдруг какой-то особый, глубокий, точно трагический смысл.
И все расходились смущенные, подавленные, избегая глядеть друг на друга. Каждый боялся прочесть в чужих
глазах свой собственный ужас, свою рабскую, виноватую тоску, — ужас и тоску маленьких, злых и грязных животных, темный разум которых вдруг осветился ярким
человеческим сознанием.
Все
глаза как-то разом раскрылись, и жизнь без суда вдруг оказалась нестерпимейшею из обид, когда-либо ниспосланных разгневанным небом для усмирения бунтующей
человеческой плоти.
Знаем тоже его не сегодня; может, своими
глазами видали, сколько все действия этого человека на интересе основаны: за какие-нибудь тысячи две-три он мало что ваше там незаконное свидетельство, а все бы дело вам отдал — берите только да жгите, а мы-де начнем новое, — бывали этакие случаи, по смертоубийствам даже, где уж точно что кровь иногда вопиет на небо; а вы, слава богу, еще не душу
человеческую загубили!
Их тянули к себе, восхищали и приводили в энтузиазм те необычайные акробатические трюки, которые на их
глазах являлись чудесным преодолением как земной тяжести, так и инертности
человеческого тела.
Глубокая важность была в его закрытых
глазах, и губы улыбались блаженно и безмятежно, как будто бы он перед расставаньем с жизнью узнал какую-то глубокую и сладкую тайну, разрешившую всю
человеческую его жизнь.
Виргинский в продолжение дня употребил часа два, чтоб обежать всех нашихи возвестить им, что Шатов наверно не донесет, потому что к нему воротилась жена и родился ребенок, и, «зная сердце
человеческое», предположить нельзя, что он может быть в эту минуту опасен. Но, к смущению своему, почти никого не застал дома, кроме Эркеля и Лямшина. Эркель выслушал это молча и ясно смотря ему в
глаза; на прямой же вопрос: «Пойдет ли он в шесть часов или нет?» — отвечал с самою ясною улыбкой, что, «разумеется, пойдет».
Глядит и
глазам не верит. В комнате накурено, нагажено; в сторонке, на столе, закуска и водка стоит; на нас
человеческого образа нет: с трудом с мест поднялись, смотрим в упор и губами жуем. И в довершение всего — мужчина необыкновенный какой-то сидит: в подержанном фраке, с светлыми пуговицами, в отрепанных клетчатых штанах, в коленкоровой манишке, которая горбом выбилась из-под жилета.
Глаза у него наперекоски бегают, в усах объедки балыка застряли, и капли водки, словно роса, блестят…
Его можно вырвать из рядов
человеческих и скомкать, потому что средний человек не заступится за него, а только будет стыдливо; замыкать уши и жмурить
глаза.
Он выговорил все это залпом, злобствуя и волнуясь, и затем совсем изнемог. В продолжение, по крайней мере, четверти часа после того он кашлял во всю мочь, так что было даже удивительно, что этот жалкий
человеческий остов еще заключает в себе столько силы. Наконец он отдышался и закрыл
глаза.
Она поняла, что в
человеческом существе кроются известные стремления, которые могут долго дремать, но, раз проснувшись, уже неотразимо влекут человека туда, где прорезывается луч жизни, тот отрадный луч, появление которого так давно подстерегали
глаза среди безнадежной мглы настоящего.
Растрепанная и всклоченная голова Препотенского, его потное, захватанное красным кирпичом лицо, испуганные
глаза и длинная полураздетая фигура, нагруженная
человеческими костями, а с пояса засыпанная мелким тертым кирпичом, издали совсем как будто залитая кровью, делала его скорее похожим на людоеда-дикаря, чем на человека, который занимается делом просвещения.
В кучерявом нагом всаднике, плывущем на гнедом долгогривом коне, узнается дьякон Ахилла, и даже еле мелькающая в мелкой ряби струй тыква принимает знакомый
человеческий облик: на ней обозначаются два кроткие голубые
глаза и сломанный нос. Ясно, что это не тыква, а лысая голова Константина Пизонского, старческое тело которого скрывается в свежей влаге.
Дьякон и учитель похожи были на двух друзей, которые только что пробежались в горелки и отдыхают. В лице дьякона не было ни малейшей злобы: ему скорей было весело. Тяжко дыша и поводя вокруг
глазами, он заметил посреди дороги два торчащие из пыли
человеческие ребра и обратясь к Препотенскому, сказал ему...
И вдруг к нему склоняется
человеческое лицо с светлыми застывшими
глазами.
Стоит человеку понять, что цель его жизни есть исполнение закона бога, для того чтоб этот закон, заменив для него все другие законы и подчинив его себе, этим самым подчинением лишил бы в его
глазах все
человеческие законы их обязательности и стеснительности.
Седые, грязные волосы всклокоченных бород, опухшие жёлтые и красные лица, ловкие, настороженные руки, на пальцах которых, казалось, были невидимые
глаза, — всё это напоминало странные видения божьего крестника, когда он проезжал по полям мучений
человеческих.
— Вы, кажется, спрашиваете, полковник: «что это значит?» — торжественно проговорил Фома, как бы наслаждаясь всеобщим смущением. — Удивляюсь вопросу! Разъясните же мне, с своей стороны, каким образом вы в состоянии смотреть теперь мне прямо в
глаза? разъясните мне эту последнюю психологическую задачу из
человеческого бесстыдства, и тогда я уйду, по крайней мере обогащенный новым познанием об испорченности
человеческого рода.
Все дивились, откуда он доставал такого цвета
человеческие волосы, каких ни у кого на голове не бывает; брови и белки маленьких карих
глаз были тоже желтоваты, небольшое же круглое лицо красно, как уголь.